Он пел мне свою колыбельную. Пел тихим певучим голосом. И я каждый раз слушала ее, затаив дыхание….
Я родилась, когда ему было почти – пятьдесят. А за плечами его была война.
Бои, плен, побег из плена. Партизанский отряд, снова плен. Лагерь, подполье, легион, разведывательная работа в Германии до – сорок восьмого….
А потом – Родина, тюрьма и ссылка в казахстанскую степь. Он был репрессирован после войны, по – 58-ой. Я узнала об этом, когда чуть повзрослела . За что? Вот и мне тогда хотелось это понять. Хотелось понять, как можно посадить человека за то, что он в числе целой дивизии был сдан в плен? За то, что выжил? За то, что находясь в нечеловеческих условиях, не сдавался? За то что принес столько пользы своей родине, рискуя собственной жизнью? А он однажды сказал: “Так было нужно”. И я все равно не поняла.
Он очень любил свою родину. Он не был коммунистом, из партии его исключили когда посадили. Не вступил в партию и позже. Не захотел. Почему…? Возможно, от обиды. Но, ведь - “так было нужно”…? Смирился с волей Всевышнего…? Отец был сыном муллы и внуком ахунда. Верил ли он в Бога? – не знаю. Хотя…, мама рассказывала, как однажды в раннем детстве я умирала от фолликулярной ангины. Врач «скорой», расписавшись в собственной беспомощности, сказал, что остается уповать на Бога. И тогда отец, взяв меня на руки, всю ночь читал надо мной молитвы. ”Он тебя отмолил тогда”, – говорила мама.
Лай-лай, дедим….
Он очень много работал, словно всей своей жизнью кому-то что-то доказывал. Завод, горячий цех. Он был инженером – металлургом. Потом – главным металлургом огромного завода. Изобретал новые марки сталей, в том числе и для оборонной промышленности. Я, глядя на него, иногда думала, что профессию свою он выбрал не случайно. Сам был словно из металла. Из высоколегированной стали. Даже внешне. Высокий, сильный. Стальной!
Не гнулся никогда. Ни – когда ему зарубили первую защиту, он все равно защитился, хоть и значительно позже. Ни – когда – вторую , докторскую, в Москве. И ее он защитил. Ни – когда его представляли к званиям, к наградам, а кто-то предусмотрительно по-подленькому вычеркивал его фамилию из списков. Уж о Сталине и думать забыли, шли времена застоя, а красный прочерк в его личном деле всегда кого-нибудь, да смущал. А реабилитация не всех убеждала. Звания он все равно получил. И награды тоже. Но, не гнулся… ни перед кем и никогда!
Мы немного побаивались его в детстве. Его внешняя холодность и суровость отпугивали. Отца побаивались все, он был слишком требовательным к себе и был требовательным к людям. Был прямым и честным. Всегда, при любых обстоятельствах.
Став старше, я считала его консерватором. Он немножко им был по жизни. Азербайджанец! Честь – превыше всего! Мужчина правильных и строгих нравов. Бескомпромиссный, сдержанный, немногословный…. Сейчас таких уже не делают.
Я не понимала тогда маму – красивую и молодую маму, за что она так любит нашего сурового отца? И почему его слово для нее и для нас должно было быть законом? “Твой отец – мужчина”! – говорила мне моя умная, образованная мама – наследница старинного аристократического рода. ” К тому же, он – всегда прав”!
Лай-лай, дедим….
Помню, как однажды приехал к нам в гости человек из Москвы, его фронтовой друг. У отца было много друзей по всему союзу. Он стал рассказывать, как воевал вместе с отцом и что обязан ему жизнью…. К сожалению, я так и не узнала той истории, отец не дал ему дорассказать. И помню, как однажды отец пришел домой сильно расстроенным. Позже я узнала, – какой-то молодой военный чиновник не захотел признать отца ветераном войны…. Потом, правда, все разрешилось. Когда спустя много лет после войны он получил свои военные награды…!
Лай-лай, дедим….
Согнулся отец только однажды, когда не стало мамы. Сразу, за один день…. И совершенно поседел. За один день! Он тогда стал курить, хоть и бросил много лет назад из-за астмы, заработанной в лагерях. А однажды, вернувшись рано с занятий, я увидела, как он на кухне пил водку из чайного стакана….
Мне никогда не достичь той высоты духа, какой достиг он. Думаю, не достичь….
Лай-лай, дедим…
Сколько мне тогда было…? Два, три, может быть – пять? Не помню. Помню только звуки бесхитростной мелодии колыбельной, которую тихонько пел мне отец. О чем он, убеленный сединой, тогда думал, глядя на свое дитя? Вспоминал ли что-то из того кошмара, что ему суждено было пройти и остаться человеком? Не знаю….
Я же, погружаясь в сон под колыбельную отца, видела степь – полную цветов. Слышала шум ветра и ждала завтрашнего радостного дня.
Лай-лай…,
Папа…